Мне казалось, что так будет лучше — я понесу заслуженное наказание, не обременю никого своей инвалидностью, не вызову сочувствия, не услышу обвинений в свой адрес.

Я готова была биться об заклад, что в тех реалиях все делала правильно, но Сорока уверен, что это не так.

Разговоры с ним возымели странный эффект — он неосторожно столкнул меня в пучину паники, ужаса и пугающих мыслей, и она вот-вот сомкнется над головой, но я чувствую эйфорию, словно вернулась в родную среду.

…Некоторое время процесс превращения в хикки не давал сбоев — я сидела дома, завернувшись в плед, и невидящими глазами следила за завихрениями узоров на пожелтевших обоях. Но сердобольная бабка — хозяйка халупы — зачастила с яблочками и апельсинами, гребаным тупым сочувствием и разговорами по душам. Она даже позволила «бедной-несчастной» инвалидке жить в квартире бесплатно до тех пор, пока не найдутся еще какие-нибудь психи, желающие снять почти непригодное для нормального функционирования жилье. Только это обстоятельство останавливало меня от умышленного убийства с особой жестокостью — улыбаясь, я благодарила ее, увиливала от прямых ответов и переводила разговор на тяжелую бабкину жизнь.

Опустив до глаз капюшон, я до нестерпимой боли в искалеченных ногах бродила по городу. В моей памяти он оставался родным и знакомым — молодым, просторным и солнечным. Я любила его, росла в нем, взрослела, влюблялась, рвалась на заполненные воздухом улицы, возвращаясь домой с ворохом впечатлений. А после больницы он стал похож на серого многоголового монстра, раскинувшего мертвые щупальца проспектов и бульваров среди промерзших бескрайних полей. Пустые дворы и площади обдували холодные ветры, до середины весны мели метели, снег завалил крыши, не оставляя никаких надежд на лучшее.

Так было лучше для меня.

Но в апреле на улицы вылез разношерстный и яркий народ — греясь в первых теплых лучах, заполонил скверы и парки, облепил беседки и лавочки. И в каждой смеющейся троице юных прохожих я видела нас — те же улыбки, шутки, смех… Те же прически, шмотки и рюкзаки. В ушах щелкало и пищало, я окликала знакомых незнакомцев, но они проходили мимо меня. По мне. Сквозь меня. И я еще долго не могла прийти в норму, вернувшись в квартиру — в царство Стасиных вещей, обжигающих тайн и навязчивой тишины.

Едва апатия отключалась под напором здравого смысла, я со всей тяжестью ощущала боль и осознавала, что не могу больше находиться в тех стенах. В том городе. Я сходила с ума.

Именно поэтому в один из вечеров я написала Ирине Петровне, схватила сумку и сбежала. Да, я сбежала — мама права.

Я сделала это в попытке выбраться с того света. Или окончательно уйти на тот свет. И только Сорока, внезапно встретившийся на безлюдном пути в никуда, знал, как вернуть меня обратно… А моя иррациональная зависимость от разговоров с этим странным, почти незнакомым парнем — все тот же инстинкт самосохранения. Он включается помимо воли и не поддается осмыслению.

Осторожно встаю на затекшие ноги, покидаю веранду и возвращаюсь в сумрачную прохладу дома. Наполняю холодной водой стакан, медленно выпиваю ее и стираю с глаз невесть откуда взявшиеся слезы. Еле слышно гудит холодильник, кружевные салфеточки и фарфоровые чашки притаились на кухонном столе, за которым было сказано столько ничего не значащих, но таких нужных, добрых и теплых слов…

Я ковыляю в комнату, сажусь на кровать и гипнотизирую взглядом лежащий на комоде телефон. Он успел покрыться слоем пыли — на пластике остаются черные следы, когда я хватаю его. Нажимаю на экран непослушным пальцем, нахожу программу обмена сообщениями и жду пару долгих вдохов.

На тусклом фоне отображается список контактов: знакомые и однокурсники, поклонники и недруги, непонятные левые придурки со случайных вписок.

Стася с букетом белых роз и последний смайлик от нее.

Неотразимый улыбчивый Паша… И почти тысяча непрочитанных сообщений напротив его имени.

— Неужели ты действительно сделал свой выбор? Навсегда… Неужели Сорока прав и такое возможно? — Шмыгаю носом и открываю заброшенный диалог. Я всей душой желаю, чтобы в нем Паша объявил наконец, что встретил другую, а еще лучше — в очередной раз просто послал меня… Но загрузившиеся сообщения не содержат слов — там только фотографии.

Закат, покрытая мхом крыша, виды на городские дали. Бутылка вина, сигарета, гитара и знакомые кеды. Лес и костер, лавочка в сквере, тот самый столик в кафе, брусчатка с нарисованными мелом рожицами, стены покинутого долгостроя, по этажам которого все еще летает эхо наших голосов. Черная перевернутая шляпа с горстью мелочи и мелкими банкнотами внутри, скамейка в обвитой плющом беседке, луна над Пашиным домом, бумажный самолетик, летящий в небо с железнодорожного моста… Все самые яркие, самые радостные места, запомнившие нас троих.

Теперь мой потерянный друг проводит там время один.

Грудь сдавливает тоска, я плачу навзрыд, реву в голос, отчуждение и заторможенность тают, как сугроб в апрельский день, а еще одну освободившуюся часть души и разума заполняют хорошо забытые эмоции и мысли.

Я ведь люблю его. Я все еще люблю его, но ответственность за гибель сестры лежит на наших плечах.

Чертов всезнающий и все понимающий Сорока!

Углубляюсь в дорожную сумку, нашариваю в ней олимпийку, набрасываю ее на спину и завязываю рукава у шеи. Оранжевые лучи проникают в комнату через окно крыши — медленно приближается вечер, но Ирины Петровны все еще нет.

Мне невмоготу сидеть дома.

Забираю трость, иду в коридор, с трудом обуваюсь и направляюсь к калитке.

Мне нужно о многом подумать, многое заново принять, попробовать жить с этим, пусть даже от боли придется дышать через раз.

Длинная синяя тень протянулась на десятки метров вперед, спотыкаясь и упрямо кусая губы, я продираюсь сквозь борозды поля в жуткое заброшенное место с ржавыми остовами плугов и водонапорной башней, вырастающей из холма.

Я хочу встретить там закат. Несмотря ни на что, я хочу поделиться им с Пашей.

17

С возвышения открывается удивительный вид на лоскутное одеяло леса, поле и озеро вдали, и сознание включается в странную игру, пытаясь отыскать в безлюдной местности признаки присутствия человека. Раскинувшаяся внизу картина кажется мне нестерпимо знакомой, похожей на пейзаж, что мы почти каждый вечер наблюдали с крыши высотки. Только в городе в разноцветных густых кронах тонул старый микрорайон, а за полем блестело белое лезвие пруда.

Я сейчас как дома. Как дома год назад.

И кто-то все еще ждет меня и скучает за гранью несбыточных снов…

— И ты тут? — неожиданно раздается из-за плеча, я вздрагиваю и резко поднимаю голову.

Сорока бесшумно садится рядом, вытягивает вперед длинные ноги и упирается ладонями в теплую землю.

— Мы попрощались, — смеется он, — но ты, кажется, не вынесла разлуки.

— Я шла не к тебе! — Справляюсь с нахлынувшей слабостью и покалыванием в пятках, и подавляю довольную улыбку — я несказанно рада его видеть.

— Хорошо. Хорошо, что не ко мне, — кивает Сорока, в его ледяных глазах дьявольским огнем отражается оранжевое предзакатное солнце, и иголка дискомфорта пронзает мое обугленное сердце.

Я съеживаюсь, но Сорока широко и безмятежно улыбается:

— Это значит, что ты задумалась о чем-то важном. Значит, тебе больше не нужны советы постороннего стремного типа для того, чтобы разобраться в себе…

— Что ты вообще делаешь здесь? — перебиваю невпопад, и Сорока напрягается.

— Если честно, я шел за тобой от самой околицы. Ладно. Прости, что помешал! — Он собирается встать и уйти, и я тут же вскрикиваю:

— Останься!

Сорока удивленно поднимает бровь и прищуривается. Повисает неловкая тишина. Он мучительно раздумывает над чем-то, а я густо краснею.

Что я делаю? Вцепилась в парня — гружу его, изливаю душу, навязываюсь, отвлекаю… У него полно и своих проблем — это видно, но он тратит время на общение со мной.