Уродливый партак на его правом плече перекрыт свежим тату — точно воссозданными буквами послания Сороки, излечившего всех нас.

«Никогда не забывай, кем ты был, когда был счастливым», — читаю, и душа звенит от счастья.

Не только моя — наши души.

«Влада, СПАСИБО! Ты — ангел. Мы любим тебя!» — надпись под фото подмигивает смайликами, переливается сердечками и расплывается в потоке хороших слез.

Ласточки, скрипя, носятся над антеннами, ветер шумит в кронах тополей, клаксоны разрезают вечернюю тишину. Миллионы звуков сливаются в единый и сильный голос города. Города, где кто-то был юным и до меня.

— Сорока, это ты — ангел. И, куда бы ты ни направлялся отныне, пусть твоя дорога будет светлой, — шепчу я в вечные небеса. — Ты свободен. Спасибо тебе за все.

Прячу телефон, вдыхаю полной грудью, не ощущаю ран и почти лечу.

Впереди темнеет разрытая коммунальщиками траншея — осторожно ступаю на дощатый временный мостик, и тот пружинит от каждого шага. Принимаю влево, вежливо пропуская невысокую женщину, идущую навстречу, ее усталый взгляд безразлично скользит по мне. Синий, поразительно знакомый взгляд. Он пронзает и выворачивают душу, с корнем вырывает сердце, оставляя лишь пустоту потерянного смысла, тоску и боль непрожитой жизни, вопросы без ответов, одиночество долгих ночей…

Нестерпимый писк взрывается в мозгах. Выпускаю из ослабевших рук трость, прикрываю ладонями уши, зажмуриваюсь и различаю чей-то стон, вырвавшийся из моего рта:

— Мама…

Колени подкашиваются, и я разбиваю их, со всего маху впечатавшись в грязные доски настила.

55

— Как ты можешь?!! Где твоя совесть? — громкий голос матери давит на барабанную перепонку и заставляет накрыть ухо подушкой.

Надо мной с грохотом раскрывается форточка, утренняя прохлада влетает в комнату, провоцируя тошноту.

— Ма, дай поспать… — хриплю без всякой надежды. Подушка слетает с моей головы, и порция новых упреков автоматной очередью прошивает череп.

— Нет уж, потрудись выслушать и сделать выводы!

Выбираюсь из-под одеяла, со стоном сажусь и молча сношу все нравоучения.

«Алкоголик», «дурак», «нахал», и вообще — тупиковая ветвь человечества…

Обреченно соглашаюсь со всем, поднимаюсь и, шатаясь, бреду на кухню.

Мутит. От яркого солнца ломит виски.

Дрожащей рукой достаю из шкафчика стакан, наполняю холодной водой и жадно присасываюсь к живительной влаге. Мама увязывается следом, продолжая выговаривать, какой я все же придурок и сколько крови у нее выпил.

Признаю: вчера мы с Ником знатно надрались, но наказание несоразмерно проступку.

Скрываюсь в комнате, задвигаю шпингалет, падаю на диван, и стены кружатся веселой каруселью. Кажется, я сейчас отброшу коньки.

Снова накатывает тревога — вчера мы с Ксю условились встретиться, но на стук и камешки в стекло никто не ответил. Пришлось поцеловать запертую дверь и отвалить ни с чем.

Чертово похмелье превратило меня в овощ, но я должен узнать, что стряслось, почему так внезапно изменились наши планы.

В прихожей жужжит молния, звенят ключи — мама собирается в продуктовый и напоследок припечатывает:

— Миша, поговорю я этим Никитой. Непутевый, и друга непутевого завел. Впрочем, есть в кого, да?

Монолог прерывается щелчком замка.

— Да, ты права. Я такой в отца, мам, — отзываюсь в пустоту, и настроение окончательно летит коту под хвост.

Есть темы, которых лучше избегать, но мать постоянно использует запрещенные приемы. Она убеждена, что такие доводы каким-то образом прибавят мне ума, но они вызывают лишь злость и гнев.

Осторожно покидаю свою нору, умываюсь в ванной ледяной водой, приглаживаю стоящую дыбом челку и долго смотрю на бледную ублюдочную физиономию в зеркале.

Только на детских фотографиях я был безусловно счастливым. Отец пригонял иномарки из Германии, неплохо зарабатывал, и я гордился им до умопомрачения. До тех пор пока он не собрал манатки и не смылся к любовнице. От веселого разговорчивого папаши не осталось и следа — вместо него раз в неделю к нам заявлялся наглый мудак, орал и запугивал. Мать много плакала, а потом сдалась — разменяла квартиру в Центре, отдала ему часть денег, и мы переехали в этот гребаный район.

«Озерки — страна чудес, зашел в подъезд, и там исчез!» — я вспоминаю любимую поговорку местного быдла и морщусь.

Я никогда не хотел походить на этого мудака, но ничего не могу поделать с умением забалтывать людей и скалиться не по делу. Кажется, мать права — толку из меня не выйдет.

То ли дело мама — учит детишек «разумному, доброму, вечному», много читает, увлекается кулинарией… и никогда не вдается в мои проблемы.

До сих пор помню, как она внушала, в очередной раз выволакивая меня за шкирку из кабинета директора: «Миша, пойми: люди друг другу братья, а не волки!»

Ну да. До первой драки впятером на одного.

Наклоняюсь над умывальником, до упора выкручиваю кран с синим ободком и подставляю затылок под обжигающую холодом струю. Пробирает озноб, я матерюсь, но похмелье тут же отпускает, возвращая мне способность ясно мыслить.

Первое время в Озерках я загибался от отчаяния — вернувшись из школы, ложился на диван и мечтал, что текущая звездная дата станет для меня последней. Я сдохну, разом развязавшись со всеми траблами, и отец и мать поймут наконец, что были неправы.

Но безрадостные думы почти сразу перетекали в иную плоскость, и я задавался вопросом: каким на самом деле будет мой последний день?

Пойму ли я, что он — последний?

Будут ли донимать предчувствия скорой смерти, будет ли грустно и тяжело на душе, будет ли идти дождь? Будет ли у меня возможность завершить все дела на земле и исправить ошибки?..

Смешно, но я до сих пор не нашел на него ответа.

Я взрослел и видел растерянность в глазах мамы, неуверенность, нежелание и неспособность что-то изменить. А еще — промзону и болото, грязные дворы, тупые ухмылки «хозяев жизни», фингалы на роже местного ботаника, алкашей в подворотнях, безнадежность, беспросветность, дно.

И мне захотелось выразить протест. Пофиг, что его смысл не просек никто, кроме меня. И Ника — того самого ботаника, с которым я стал тусоваться позже.

«Миша, а у тети Марины Коля в мореходное поступил», «Миша, а Алеша Петров на хорошей скромной девушке женился», «Миша, а Антон с пятого так не одевается»… «Миша, а ты вообще чем планируешь заниматься в будущем?» — мать пыталась меня вразумить, но делала только хуже, раздражала до зубовного скрежета.

Потому что приведенные примеры были ни о чем: Коляну при иных раскладах грозила статья за хулиганство, Лехина избранница банально залетела, а Антон — быдлан, проживающий на пятом этаже, носил исключительно спортивные костюмы и брился «под ноль». И никто из них уж точно не пытался осмыслить свое предназначение.

Влезаю в любимые драные джинсы и белую футболку — нужно дойти до Ксю и убедиться, что с ней все в порядке. И станет легче. Нужно прошвырнуться по Центру и проветрить мозги. Можно даже посмотреть матч, заняв место подальше от фанатского сектора. Ника трогать не буду — дохляк наверняка до сих пор обнимает унитаз и ловит подзатыльники от отца.

А с остальным я разберусь. Позже.

Впустив в квартиру запах лета и подъездной сырости, в прихожей возникает мама.

— Куда намылился? — устало вопрошает она, вешая на дверную ручку пакет с продуктами. — А завтрак? Там пирожки, я молоко принесла.

— Обойдусь. — От упоминания о еде меня едва не выворачивает прямо на коврик.

Сверкнув уничижительным взглядом, мама скрывается на кухне.

Точно такое же разочарование в ее глазах я видел, когда впервые выкрасил зеленкой патлы, сбрил виски и поставил ирокез. Или когда навешал упырю из новой школы. Или когда решил не идти после одиннадцатого в универ. Или когда вырулил из-за угла, обнимая Ксю…

Я привык — после ухода отца скандалы сотрясали наше семейство несколько лет, из-за любой мелочи разгоралась грандиозная перепалка. Мать плакала, но я не уступал — лишь сильнее раззадоривался от ее слез.