Мои попытки узнать о нем хоть что-то снова потерпели фиаско.

Утопив в мягкий песок верную трость, неловко поднимаюсь и сообщаю:

— Мне пора… Как бы там ни было… Извини. И спасибо!

— Ага, — отзывается он, — еще увидимся. Пока.

Остаток дня пребываю в дурном настроении — пытаюсь читать, смотреть сериал, убираться, стирать, готовить. Но слова Сороки настигают везде и клюют в темя. Я жалею себя. Я отталкиваю от себя людей. Я прячусь. Позорно прячусь.

Вскакиваю и ковыляю в темный сырой чулан — там кипы старых газет ждут момента, когда Ирина Петровна снова отправит меня отбывать трудовую повинность. Замирая от омерзения, смахиваю тряпкой сухие крылья насекомых и лапки пауков, формирую из истлевших листов стопку, перевязываю ее бечевкой и волоку к веранде.

Опускаюсь на колени, просовываю газеты в мангал, щедро лью сверху жидкость для розжига огня и чиркаю каминной спичкой.

Пламя искрами взвивается в воздух, незнакомые люди на фотографиях съеживаются и поглощаются жадной чернотой.

Всколыхнувшиеся ассоциации пробуждают воспоминания — непроглядный мрак летнего леса, синий купол палатки с отсветами костра. Я сижу на резиновой «точке» и фокусирую зрение то на котелке с остывшей лапшой, то на початой бутылке коньяка, то на гитаре и длинных пальцах Паши.

Мы ушли в поход с ночевкой, а теперь пьяны и орем в черную пустоту песни, срывая голоса. Стася, подняв к небесам тонкие руки, танцует — ее движения, то плавные, то отрывистые, наполнены страстью, лицо спокойно, будто она погружена в транс или глубокий сон. На хрупких запястьях гремят браслеты, светлые волосы разметались по плечам и спине. Она прекрасна.

Песня кончается, гитара смолкает, над поляной повисает тишина. Паша, забыв обо всем, любуется Стасей… Долго-долго. Перехватив мой взгляд, он волшебно улыбается и, растягивая слова, предлагает:

— Давайте еще споем!

Это было в прошлом июне. Прощальная вечеринка перед отъездом на практику. Последние сутки нашей дружбы.

Тогда, будучи еще здоровой и нормальной, я в очередной раз задалась вопросом, почему Паша тусуется с нами.

И ответ прожег, как отлетевшая от пламени искра.

… Из-за Стаси. Ну конечно же!

Он был с нами из-за ее обаяния и тонкой неземной красоты.

Так и есть.

Я подбрасываю спичку в мангал, и она разделяет незавидную участь старых газет.

Паша не выбирал меня. Он не мог выбрать меня.

А этот позер, диванный психолог Сорока, ни черта не знает о жизни, не разбирается в мотивах и поступках людей.

14

Вытянув покалеченные ноги, я скучаю под навесом веранды и смотрю на далекий лес, подернутый голубой дымкой, на белые громады облаков в прозрачном небе, на суетливых трясогузок, прыгающих по проводам, натянутым между столбами.

Из-за жары и влажности тяжело дышится, испарина выступает на коже мелкими каплями, глаза слипаются — в знойные предзакатные часы даже собаки не лают в соседних дворах.

Меня все еще потряхивает от злости и обиды на Сороку.

И на себя.

Нет, я злюсь только на себя.

А взбудораженные разговором мысли о Паше, которые я так пыталась подавить, вытесняют из головы все другие размышления и думы.

Интересно, как он сейчас живет?

Впервые мы со Стасей увидели его в год окончания школы, летним солнечным утром в фойе колледжа искусства и культуры — у мамы не было денег на дорогостоящие вузы, впрочем, мы бы все равно подали документы именно туда. Хохоча и прикалываясь, мы пробирались сквозь шумную толпу к выходу, когда Стася дернула меня за рукав.

— Глянь, какой качественный мальчик! — В ее взгляде читался шок.

Я тоже обернулась — возле столов приемной комиссии стоял растерянный высокий парень с идеально красивым лицом. Он машинально смахнул со лба русую челку, отливающую медью, и я заглянула в медовую глубину его огромных глаз… Кажется, я выругалась, забыла закрыть рот и так и стояла на месте, пока Стася тайком щелкала камерой телефона и тихонько скулила.

Мы очень быстро выяснили, что зовут красавчика Паша, что он играет на аккордеоне и даже является лауреатом каких-то конкурсов, узнали, в какой группе он будет учиться, разыскали его страницы в соцсетях. На них он не представал таким уж неземным — как и мы, мотался по заброшкам и концертам в клубах, выпивал, тусовался с разными людьми. Когда нужны были деньги — играл в парке вальсы, но больше тяготел к гитаре. Так что в сентябре мы без всякого пиетета решительно подвалили к нему и познакомились. Или он к нам… не суть.

Вокруг нас всегда вертелись интересные личности — творческие, веселые и своеобразные, но Паша выделялся из толпы вечной готовностью прийти на помощь, рассудить, утешить, помочь. Скромность, воспитанность и легкую аристократическую отстраненность он не утрачивал, даже будучи упитым в хлам — и это было удивительно. Когда мы удрали от мамы, Паша собственноручно притащил из отцовского гаража старый кухонный стол, табуретки, телевизор и прочие необходимые в быту предметы. Он же приносил нам еду, когда у Стаси не было заказов, а меня выгоняли с очередной подработки, и в нашем пустом холодильнике вешалась мышь.

Паша подписывался на любые авантюры, в любое время суток был готов сорваться из дома, у него всегда водились карманные деньги… А еще он одной улыбкой мог расплавить айсберг и расположить к себе абсолютно любого человека.

Незаметно мы, трое, стали неразлучными.

— Клево. Ты у нас как друг-***, только не ***! — смеялась Стася, вплетая в его длинную челку атласные розочки канзаши, которые мы с успехом научились делать, а он хохотал, лежа на ее коленях.

В первый год знакомства Паша периодически выпадал из нашего поля зрения, а потом в инсте какой-нибудь курицы из колледжа всплывали их совместные фотки в декорациях популярного в городе паба. Но в понедельник Паша неизменно заявлялся к нам с помятым виноватым лицом и терпеливо сносил все подколы и шутки. Постепенно его загулы прекратились, и мы стали тусоваться вместе семь дней в неделю.

Это Стася придумала для него образ парижского мима для выступлений в парке. А я когда-то собственноручно наносила ему белила на лицо…

После тех посиделок с костром и шаманскими танцами сестры мы разлучились на долгие недели — разъехались по разным концам области.

В прошлом июне — таком же жарком и тоскливом, я впервые узнала, каково это — скучать… Душу тянуло и пекло, я не находила себе места, рвалась домой, считала дни до отъезда. Мне не хватало сестры — я всеми ночами ревела в подушку, и мой опухший вид вызывал у Ирины Петровны массу вопросов. А еще мне не хватало Паши. Настолько сильно, что я тронулась умом. Мне больше не хотелось делить его с сестрой, не хотелось, чтобы он так восторженно смотрел на нее, не хотелось, чтобы он писал ей, отвечал на ее сообщения, смеялся над ее шутками, обнимал ее и улыбался ей. Потому что он стал для меня важнее, чем Стася…

Один мимолетный несерьезный разговор с Ириной Петровной расставил все точки над «и» — я наконец призналась себе в очевидном. Я влюбилась. Давно и бесповоротно.

Судорожно вздыхаю, и пустая болезненная реальность настигает меня — я снова в том же времени года и в том же месте, только триста шестьдесят пять кошмарных дней спустя все здесь непоправимо изменилось. Опираюсь спиной на плетеный подлокотник садовой скамейки и закрываю глаза.

Мой отъезд отсюда напоминал бегство — небрежно побросав вещи в сумку, я опрометью бросилась к станции, как только Паша сообщил в чате, что приедет в город на неделю раньше, чем планировал изначально.

Стася донимала меня печальными смайликами и ныла, что не может оставить незаконченные картины, а я тряслась в поезде, в панике сочиняя слова, которые скажу Паше.

Мне нужно было признаться ему в странном разрушающем чувстве, не поддающемся контролю, освободиться точно так же, как сейчас я освобождаю душу и разум от неизбывной боли в разговорах с Сорокой… Мне, черт возьми, нужно было опередить сестру.