— Если не веришь, сходи к лифтовой шахте третьего подъезда, когда будешь там снова. Я послание ключом нафигачил. Прямо на кирпичах.

— Зачем? — В приступе смутного дежавю на всякий случай хватаюсь за рукоять трости, будто она — единственное, что связывает меня с материальным миром.

— Просто хочется еще многое сказать! Может, мои слова пригодятся кому-нибудь. Кто знает? — Ответ Сороки, такой простой, сокрушает меня.

Моя сестра Стася до самого последнего дня писала послания на разлинованных тетрадных листках, складывала их в самолетики и отпускала из форточки по ветру.

«Почему ты это делаешь?» — недоумевала я, и она смеялась:

«Влада, а вдруг мой самолетик сделает кого-то счастливым? Добра в мире станет больше. А я не закончусь никогда».

Гипнотизируя невидящими глазами даль, я тихо шепчу:

— Сорока, ты напоминаешь мне кое-кого…

— Да? И кого же? — усмехается он; в сумерках больше не видно его лица, но присутствие ощущается еще острее.

Я решаюсь:

— Мою сестру.

Грудная клетка раскаляется от запредельной боли, глаза горят от слез, язык распухает от невысказанных слов.

— Рассказывай, что с тобой случилось, — подначивает Сорока. — Я же вижу — ты хочешь. Давай, мне можно!

Набираю в грудь побольше воздуха и…

Ничего не происходит.

— Я не знаю, с чего начать.

— С начала, — подсказывает парень, и тогда воспоминания вырываются на волю:

— Мы родились в один день, но были разными. Я похожа на маму, Стаська — на отца. Я — приземленная, а она вечно летает… летала… в облаках. В раннем детстве ее обижали, а я пускала в ход кулаки. Мама нас не понимала, пыталась загнать в рамки — часто ругала и даже била, но мы выгораживали друг друга любой ценой… Лет в двенадцать мы начали бунтовать в открытую — красили волосы в яркие цвета, носили странную одежду, общались на выдуманном, известном только нам языке. Мы бились спиной к спине против навязываемых нам стандартов. Вместе разработали и план побега — брались за любые подработки, скопили деньжат и после школы слиняли из дома. Мама звонила и орала, грозилась вычеркнуть нас из своей жизни, но мы не поддались. Такими мы были. Непобедимая армия из двух бойцов… — Я перевожу дух и продолжаю: — А на первом курсе мы познакомились с Пашей — таким же придурком «не от мира сего»… Все же странно, что мы с тобой никогда не пересекались на той крыше. Вероятно, ты его знаешь.

Сорока молчит, и я возвращаюсь в суровую реальность.

— А потом все сломалось. Стася погибла. Мы попали в жуткую аварию, она вылетела через лобовое стекло, а машина вспыхнула. Меня, точнее, то, что от меня осталось, вытащили из огня случайные свидетели ДТП. А на Стасе не было видимых повреждений. Совсем. Просто угодила виском на камень и… Кончилась моя жизнь. Этого не должно было произойти с ней. Лучше бы умерла я!

Пальцы накрепко сжимают трость, пульс зашкаливает. Впервые у меня получилось уместить произошедший с нами ужас в простые слова. Тиски, сковавшие грудь, слабеют, сердце стучит громче.

Наверное, Сороку послал мне бог. Ни с кем больше я не смогла бы поделиться пережитым… И никто не стал бы слушать.

Ветер возвращается и усиливается, резкие порывы пронизывают тонкую ткань футболки, холодят лоб, рябью проходятся по траве. Из-за наших спин медленно выплывает черная туча и зависает над головами.

Воздух наполняется тревогой и электричеством.

— Ты говоришь, что мы с ней похожи? — не обращая внимания на надвигающуюся стихию, вдруг изрекает Сорока. — Вот лично я бы не хотел, чтобы по мне так страдали. Потому что я не нуждаюсь в этом. Это горько — осознавать, что ничего, кроме сожалений, ты не вызываешь. Еще хреновей, если ты не оставил после себя ничего, кроме них. Не оскорбляй ее своей жалостью. Все, что ты можешь сейчас — продолжать жить. Бороться и быть счастливой. За двоих.

Оглушающая тишина опускается на холм.

Молния прошивает голубым лучом небо до самого горизонта, и дождь обрушивается сплошной стеной.

— Пойдем отсюда. — Сорока встает и, не оглядываясь, уходит.

Поднимаюсь на ноги, опираюсь на трость и изо всех сил стараюсь не отставать.

Дождь хлещет по лицу, затекает за шиворот, хлюпает в кедах.

Наполняет землю влагой, а мой разум — новым осознанием.

…Стася не заслужила жалости.

…Я должна жить.

Ориентир в темноте — белая футболка, прилипшая к спине и широким плечам Сороки — искажен пленкой дождя, но я не теряю его из вида до тех пор, пока лай собак и желтые окна деревенских домов не возвещают о скором окончании нашего пути.

Сорока останавливается у околицы и прощается:

— Ну, пока.

— Ты чего? — ною я; перспектива расставания пугает, но Сорока перебивает:

— Мне другой дорогой… Иди, я пока тут постою.

— Мы еще увидимся? — кричу что есть мочи, но чудовищный раскат грома заглушает его ответ.

Он остается в темноте, а я по шипящим комьям земли ковыляю сквозь ливень к дому Ирины Петровны.

10

Дождь барабанит в окно в крыше пристроя, капли серебрятся на фоне светлеющего неба, стекают слезами вниз и скрываются из виду.

Я не могу уснуть — кутаюсь в одеяла, обнимаю подушку, прислушиваюсь к звукам снаружи и дрожу.

Если закрою глаза — провалюсь в бездонную пропасть вопросов, теорий и предположений, и мой бедный, поврежденный травмой мозг просто взорвется.

Остатками ума я понимаю, что Сорока опасен.

Интуиция кричит: «Остановись!»

Он мутный и странный. В его голове тараканы. Он что-то утаивает. Его что-то гнетет…

Он никогда ни о чем меня не спрашивает — свои мрачные уродливые тайны я выбалтываю ему сама. Он не щадит меня, бывает бестактным и резким, но только рядом с ним, впервые за полгода, я вновь чувствую весь спектр живых эмоций — ужас и восторг, доверие и жгучую обиду, интерес и стыд, радость и тоску.

Сорока мимоходом обронил в моей душе искру, и она с каждым мигом разгорается все ярче, превращаясь в нестерпимый свет, который я не могу вместить и удержать в себе, не избавившись от груза прошлых привязок…

Скорбь по сестре тает, растворяется, как сырой туман в лучах солнца.

Память возвращает меня в позапрошлый январь.

Вечер, мороз выгнал все живое с городских улиц…

Лишь мы втроем дурачимся под задумчивыми бледными лицами фонарей: Стася визжит от восторга, съезжая вниз с огромной горки, и глаза ее сияют ярче звезд. Светлые волосы выбились из-под шапки, шарф развевается на ветру. Залюбовавшись, не успеваю отпрыгнуть в сторону, сестра хватает меня за рукав, и я мешком валюсь на нее. На полной скорости мы сбиваем и Пашу — теплой тяжестью он падает на нас, и мы летим по склону в неизвестность. Смех и восторг пузырьками лимонада лопается и искрится в душе.

Мы уверены: все будет хорошо. Мы проживем сотни лет и никогда не станем старыми, всегда найдем поводы для радости, преодолеем любые трудности.

Мы — искренность, доверие и крепкая дружба на века.

Через каких-то полгода все изменилось, но Стася так и не узнала об этом, до последнего дня оставаясь счастливой.

Именно такой я должна ее вспоминать. И продолжать жить. За двоих.

В этот момент мне кажется, что сестра, где бы она ни находилась, тоже подписалась под этой идеей, и я с трудом справляюсь с ликованием, на которое не имею права.

Выдыхаюсь лишь с наступлением белого невнятного рассвета, даже петухи не встречают его, проспав наступление нового дня на насестах, в тепле надворных построек. На секунду прикрыв веки, я мгновенно выпадаю за грань сна — утреннего одуряющего кошмара.

И вновь вижу крепко связанные запястья.

Беззвучный крик вырывается из груди, царапая горло.

Сбитые костяшки. Рельеф вен.

Но поверх них, вместо белых ситцевых полосок, до синяков натянут прозрачный скотч.

Это не руки сестры.

11

Как всегда, просыпаюсь с больной головой. По серости за окном невозможно определить, который сейчас час, а антикварный будильник на комоде безбожно врет.