Пацан подходит вплотную и настороженно буравит меня огромными, удивительно знакомыми, прозрачными как лед глазами без дна.

Не могу сдержаться и широко скалюсь — я рада ему, как старому другу, и с удовольствием угощу пончиком за свой счет, но он включает игнор и упорно стремится заглянуть мне за спину.

— Вы не видели мою маму? — холодно осведомляется он. — Она ночевала у подруги, а теперь мы не можем до нее дозвониться.

…Мама…

Меня поводит.

Цепляюсь за угол столешницы и ошалело моргаю.

Этот пацан — вылитый Ник…

«…Я бы сдох в конечном итоге, но попал в реанимацию с передозом. Отец влез в долги, отправил меня в рехаб, и там…» — кривую ухмылку Ника сменяет нормальная человеческая улыбка…

«…У него есть сын!» — доверительным шепотом сообщает девчонка с пирсингом и щелкает жвачкой.

«…Это он послал тебя ко мне?..» — бледнеет Ксю, вытягивая из пачки сигарету…

Фразы заевшей пластинкой повторяются и повторяются в голове.

Она говорила не о Сороке…

От разочарования мутит, из желудка поднимается горечь, тело сотрясает дрожь. Еще миг — и под кедами разверзнется пол.

Ну конечно же…

Клиника, куда Ник попал спустя два года после смерти друга.

Ее волонтерство.

Их роман, прерванный Сорокой, именно тогда разгорелся с новой силой!

— Больная, — констатирует пацан и отваливает к своей бабушке, — она не отвечает, ба!

— Костя, разве можно так говорить! — Раскрасневшаяся Ксю вбегает в помещение и, пробуксовав на подошвах, тормозит возле женщины. — Мам, прости, симка сдохла. Я не сразу заметила. Переволновались? — Она заправляет за уши выбившиеся пряди, смиренно сносит упреки, склоняется и целует паренька в светлую макушку.

Распугав официанток, я в ярости вваливаюсь в подсобку и, сшибая углы, хватаю верную трость — ноги моей здесь больше не будет.

Она притворялась. Узрела на горизонте инвалидку в депрессии, решила испытать мощь своего дара внушения и почти убедила, что я достойна любви.

С грохотом роняю швабру, опрокидываю и пинаю ведро, но Ксю вырастает передо мной и преграждает путь.

— Влада, слушай, я…

— Ты всю ночь твердила о доверии к людям. О своей безумной любви к Сороке! — выплевываю, и рот кривится от яда, — Ксю, я знаю Ника. Это ведь его сын?

Она молчит.

— Ксю, как ты могла???

Официантки косятся на нас, явно не просекая, что происходит. Утираю злые слезы и тяжело дышу — Ксю ведь тоже не догадывается о причинах, приведших меня сюда и давших право так психовать.

Но она скрещивает руки в защитном жесте, нервно кусает губу и отводит взгляд.

— Иди домой. И возьми выходной на завтра. Поговорим потом?

Я не двигаюсь с места.

— Возьми выходной, — умоляет она, разворачивается и опрометью вылетает из кофейни.

47

Расталкивая плечами медлительных попутчиков, пробираюсь в глубину тесного салона, падаю на ободранное место для инвалидов и прислоняю трость к дребезжащей стенке. Раны, с которыми я почти смирилась благодаря ночному разговору с Ксю и ее ободряющим словам, ноют и доводят до исступления, переломы орут в голос, все мое никчемное тело, не рассчитанное на километры, что я намотала сегодня по улицам, напоминает мешок сломанных костей.

На меня скорбно глазеют, косятся на трость, мысленно жалеют калеку. Все потому, что я плачу — не скрываясь, горько, навзрыд. Утираю сопли рукавом, отворачиваюсь к окну, и рыдания вновь накрывают мутной волной.

Мимо проплывает мой город — темные скверы, высокие стены, пыльные обочины, фонарные столбы. Губы дрожат.

Такой растерянной, одинокой и преданной я не чувствовала себя никогда.

Ксю и Ник — за короткий срок эти недоповзрослевшие дети стали для меня отдушиной и вселили веру, что чистые, не испачканные грязью люди все еще существуют.

Ник вызвал искреннее восхищение, сострадание и желание помочь, а на вечно позитивную милую Ксю мне захотелось быть похожей…

Я гордилась ими. Я надеялась на них.

А теперь мне до ожога, до онемения в легких больно.

Ксю убедила меня в необходимости поговорить с Пашей, разбередила нарывы, выдавила гной. На несколько часов заставила поверить, что даже со шрамами я достойна счастья. Толкала речи о великой силе любви, о том, что и скорбящий может улыбаться. А сама врала. Безбожно врала.

Того, о чем она так убежденно рассуждала, в этой реальности не существует.

Она крутила интрижку с Ником! С лучшим другом Сороки!

Интересно, когда это началось? Возможно, они обманывали его точно так же, как мы с Пашей — мою сестру… А Миха, ничего не подозревая, мечтал сделать легче и ярче их жизнь.

Сердце рассыпается на части, заходится в судороге, сбивается с ритма.

Парень, оставшийся в прошлом — я знаю, как он любил их. Знаю, потому что чувствовала его чистую любовь своей собственной душой. Он хотел для нее идеального мира. Он хотел для него открытых дорог. Он был готов умереть за Ника и Ксю!

Он за них умер.

Ничего не вижу от слез, ловлю ртом загазованную духоту и обливаюсь горячей жалостью к белобрысому худенькому мальчику с прозрачными глазами, искавшему маму в кафе. И с удивлением осознаю, что не держу зла на его глупых родителей.

Грязное стекло вибрирует у залатанного лба, пейзажи центра расплываются разноцветной радугой и сменяются унынием промзоны. Вытираю распухшие щеки, всхлипываю и задыхаюсь.

Они забыли. Они давно забыли, кем были когда-то. Значит, у Сороки нет шансов вернуться к свету. Он так и будет сидеть на холме, смотреть на диск алого солнца и невозможную черноту космоса, слушать тишину и ждать, ждать, ждать…

Механический голос объявляет мою остановку — с трудом протискиваюсь к выходу и покидаю автобус с непоколебимой решимостью собрать пожитки и отправиться к Сороке. Мне нужно с ним поговорить. Нужно увидеть его безмятежную улыбку, услышать утешение, понять, куда двигаться дальше. Кроме него не осталось никого, кому я могла бы доверять.

Подворотни наполняет синий газ сумерек, по цепочке зажигаются сонные фонари, сквозь дворы тянутся зыбкие тени, и я ускоряю шаг. Порыв ледяного ветра устраивает бардак на голове, с окраин веет болотной сыростью, от неясной тревоги по коже ползет озноб.

Чертыхаюсь, останавливаюсь у ржавой бельевой сушилки, роюсь в кармане джинсов и заранее достаю ключи от квартиры — на спинке скамейки возле подъезда сидит сгорбленный тип в растянутой толстовке. Явно из тех, что рыщут по окрестностям и нервно выискивают закладки в траве.

Ковыляю мимо, и трость отстукивает ровный ритм — нарик не собирается нападать. Судя по напряженной позе, ему вообще не до меня.

Благополучно миную скамейку и облегченно вздыхаю, но чья-то цепкая клешня хватает меня за плечо, рывком тянет к кругу света и заставляет развернуться.

Охаю, сдавленно матерюсь и напарываюсь на наполненный злобой и надеждой взгляд медовых глаз.

Паша…

— Что ты здесь делаешь? — Пячусь назад; его пальцы спускаются к запястью и тисками смыкаются на нем.

— Я получил твое сообщение. Хочешь поговорить? — сквозь зубы цедит Паша. — Так говори. Ну? Или опять сбежишь, спрячешься и отключишь свой гребаный телефон? — Я пытаюсь вывернуться, но он соскакивает на асфальт и преграждает мне путь к спасению.

Таким Паша представал передо мной лишь дважды — ноябрьским утром, сидя возле отчаявшейся Стаси в такси, и в день, когда он послал меня.

Проклинаю Ксю за ее подлые советы и огрызаюсь:

— Уже не хочу. Мне нечего тебе сказать!

Паша отшатывается, как от оплеухи, но не ослабляет хватку. За прошедшие полгода он превратился в заржавевшего робота, отбитого одержимого психа. Похоже, он тоже тронулся умом и будет преследовать меня, пока я гоняюсь за призраками.

— Отпусти! — шиплю, но он игнорит мою просьбу и уперто мотает головой:

— Окей. Тогда говорить буду я.

Острая иголка страха и нежности пронзает сердце. Оно неподконтрольно мне и рвется наружу. Оно не может без него жить… Но разум понимает — такая, как я, ему не нужна.