В призрачном свете фонаря на ней блестит желтое колечко.

Меня сокрушают раскаяние и нежность, благодарность и вина, тоска и нестерпимо светлая огромная любовь… Потоки хороших слез текут по щекам, вырываются наружу стоном, судорогами, дрожью, спазмами. Я реву как ненормальная, и душа освобождается от застарелой боли. Окончательно, бесповоротно и навсегда.

49

Дождь шепчет миллионы заклинаний, в распахнутую форточку влетает ночная прохлада, тени ветвей и отсветы фонарей нежно гладят стены.

Беспрестанно ворочаюсь под тонким одеялом, дышу через раз, но не могу унять бушующее в солнечном сплетении тепло.

Слова Паши звенят в ушах.

Из-за меня он прошел через страшные испытания, но, вопреки всему, готов забыть все плохое. Он видел мои шрамы, но протянул руку.

Кольцо, сосланное в Стасину тумбочку, прожигает фанеру пыльной полки, притягивает мой взгляд, пугает до колик, смущает и смешит.

«Ты совсем тронулся умом?.. Как же мы будем жить?.. Твоя мама свалится в обморок, стоит тебе заикнуться об этом…» — внутренний голос репетирует возможные варианты, но мозг отказывается ясно мыслить.

«Останься со мной. Навсегда…»

Я икаю.

Паша высказался и скрылся в темноте, а что теперь делать мне?!

Я никогда не стремилась создать семью, и, как только воображение забредало не в ту степь, морщилась от омерзения, представляя кастрюли с борщом, грязные носки под диваном, жирного самодовольного дядьку, с которого надлежало сдувать пылинки… Стася была солидарна со мной и клялась, что ни за что и никогда не выйдет замуж.

Но мой лучший друг Паша совсем не похож на того дикого мужика из наших страшилок. Он талантливый, отзывчивый, веселый, деликатный и до мурашек красивый. Вместе мы выпутывались из любых передряг, отрывались по полной, глядя друг на друга, забывали обо всем на свете… Он никогда не давал меня в обиду и своей надменной улыбочкой, внезапно превращавшейся в широкую и искреннюю, сводил на нет любую неприятность.

Значит, все не так уж и страшно, верно?

Дело за малым — дать ему знать, что я…

Прерывисто вздыхаю и, чтобы утихомирить хаос внутри, изо всех сил давлю на грудь кулаком.

Черт. Что я… согласна?

Комкаю безвольную подушку, зажмуриваюсь до разноцветных клеточек и точек, мотаю головой, но даже в полустертых воспоминаниях, вылезших из потайных углов прошлого, Паша предстает идеальным и понимающим, и неизменно занимает мою сторону.

«…Я всегда буду желать тебе счастья…» — чуть громче дождя шепчет Сорока из далекой майской ночи.

Вокруг загорается новая чужая реальность — промзона, поле, вышки ЛЭП, провода, кусты вдоль дороги, трубы, ползущие на брюхе к горизонту… Солнечные блики на ряби мутных ручьев и серебристой фольге теплоизоляции, лохмотья желтой стекловаты в ее прорехах, ошметки грязи на обшарпанных «гадах» и красивая девочка с малиновыми прядями в волосах, идущая рядом. Влажный холодный воздух прилипает к лицу, запах талого снега разрывает легкие, весна отравляет кровь, ударяет в башку, зудит в теле.

На лысой березе каркают птицы, за пазухой Ксю надрывается воплем котенок.

— Малыш, не плачь! Теперь все будет хорошо, обещаю! — приговаривает она, шмыгает покрасневшим от ледяного ветра носом и ежится — налетевший шквал наверняка пронзает ее ветровку насквозь. Она утопает в грязи, задыхается от усталости, но время от времени расстегивает куртку и заглядывает за воротник, беспокоясь об усатой мелюзге.

Ксю подобрала этого заморыша на проезжей части в Центре — замерзшего, голодного, жалкого… После посещения ветлечебницы у нас не осталось даже мелочи, и теперь мы пешком тащимся в Озерки, чтобы торжественно вручить его Нику.

Котенок судорожно машет когтистыми лапами, цепляется за ее свитер, лезет вверх, хрипит, и Ксю пускается в уговоры:

— Мы почти пришли. Там тебя ждет полная миска еды, теплый дом и хороший добрый человек. Он будет рад с тобой подружиться!

Глаза щиплет. Я стал сентиментальным, почти как моя мать. Но то, как Ксю, не задумываясь о возможных последствиях, ринулась под несущиеся по шоссе машины, пролетела по лужам, спасла зверя, а теперь самоотверженно оберегает его, по-настоящему восхищает меня. Она — беззащитная и хрупкая, и в общем не способная за себя постоять, только что совершила подвиг. Я разглядываю ее яркие локоны, спутанные ветром на макушке, и приятная дрожь вибрирует за ребрами, щекочет горло, делая меня слабым и странным.

Внезапно я въезжаю и обжигаюсь об истину, что теплилась на задворках разума с момента знакомства с этой девочкой, а теперь вырвалась наружу снопом ослепительного света…

Я переверну за нее весь мир.

Сбрасываю косуху и укрываю ею узкие плечи Ксю.

— Сорока, ты же замерзнешь! — Она поднимает офигевший взгляд, зеленый и таинственный, как заводи реки, притаившейся за бабкиным деревенским домом.

— Все нормально! — Я пресекаю ее сомнения, скрываюсь за капюшоном нефорского балахона и подставляю спину по-весеннему жаркому солнцу.

Котенок снова вопит, Ксю отвлекается, ускоряет шаг, и размякший чернозем чавкает под ее сапогами.

Аромат сигарет и карамели слабеет и рассеивается… и я бросаюсь следом за ней.

Пусть мы вместе всего неделю, но мне крайне важно сказать ей кое-что.

— Ксю! — Я нагоняю ее и на ходу шепчу в теплое ухо: — Оставайся такой всегда. Мне ничего больше в этой гребаной жизни не нужно.

Она улыбается так, что я не могу вдохнуть и сладить с поехавшей крышей, спотыкаюсь и едва не падаю…

Отстаю, незаметно утираю со щеки дурную слезу, озираюсь вокруг — по прозрачному небу плывут перья бледных облаков, серые великаны градирен отбрасывают километровые тени на вспученный рыхлый снег, из проталин торчат первые желтые цветы.

Хочется заорать, сдирая глотку, сорваться и бежать, разбивая подошвами тонкий лед, упасть в черную жижу и умереть от радости, счастья, восторга…

Я только что осознал. Я понял. Этот нестерпимый свет во мне — это и есть любовь.

…Резко сажусь на кровати и ощутимо ударяюсь локтем о рукоятку отдыхающей тут же трости. Мне требуется несколько минут, чтобы прийти в себя, выбраться из урагана чувств, закрутившего Сороку, осознать собственную реальность, вспомнить вчерашние события…

За окном слишком ярко и шумно для раннего утра, но добрая фея Ксю умоляла не приходить на работу. Немею от стыда, тянусь к телефону, подключаю его к сети, и тот, опережая мои намерения, жужжит оповещением о входящем сообщении.

«Влада, прости! Ради Бога, не думай, что ты — мой проект по спасению очередного страждущего. Это не так. Я искренне хочу помочь и переживаю. История про моего парня Сороку — чистая правда. Да, потом я ошиблась, и это не красит меня. Жаль, что так вышло. Давай поговорим».

Я хватаюсь за еще один чудом выпавший мне шанс найти зацепку. И, черт побери, попросить прощения — нельзя было осуждать ее, не дав возможности все объяснить.

Да, Ксю не забила на жизнь и будущее, но огромная боль Сороки отдается эхом в моей сонной душе и ломит поврежденные кости. Она все же потеряла что-то важное в непрерывном потоке прошедших лет. А Сорока продолжает ждать момента, когда она вновь станет абсолютно счастливой девочкой из сна…

«Окей. Приезжай вечером», — отправляю в ответ, выбираюсь из плена одеяла и хромаю к Стасиной кровати. Рывком дергаю полированную дверку и с опаской разглядываю тонкое колечко с сияющим гранями камешком.

Паша предложил мне жить дальше.

Он ждет моего решения.

Чтобы не взвизгнуть от ужаса, прикрываю ладонью рот, захлопываю тумбочку и быстро линяю из комнаты.

50

Отголоски сна мартовским ветром холодят кожу, слепят солнечными бликами, оглушают звуками моторов. Любовь Сороки теплым оловом плавится в груди, превращается в мою собственную и затягивает в мутный водоворот эйфории. Пашины слова все еще тревожат слух.