Успешно ликвидирую аварию и осторожно поднимаюсь на ноги. Толстовка задирается, и над чудовищным шрамом расцветает терпеливая мудрая сорока — подарок Ника.

Ксю охает и меняется в лице.

Рефлекторно одергиваю край толстовки, но понимаю — Ксю поразил не шрам.

— Круто? — Бросаю тряпку в раковину и прислоняюсь к прохладному кафелю. — Это сорока. Ее сделал один талантливый парень из Озерков. Художник. В память о моем друге.

Ксю бледнеет и тихо шепчет:

— Он подослал тебя ко мне?..

Радость вспыхивает в груди, но тут же сменяется испугом. Очертания предметов двоятся. Она почувствовала Сороку тогда, в кофейне. Она до сих пор надеется на чудо, как и Ник…

— Поэтому ты назвала меня так, как называли лишь самые близкие? — Ксю пристально разглядывает мое лицо, щелкает зажигалкой, от тонкой сигареты в ее пальцах исходят ядовитые испарения.

Я не готова и судорожно соображаю, с чего начать — с Сороки, спасшего меня на берегу, с его страданий, с его послания… Но Ксю лишь мягко продолжает:

— Ладно, извини. Просто навеяло. Я схожу с ума.

— Вообще-то, мне нужна была работа, и только… — бурчу я, пряча за недовольством облегчение, шагаю к подоконнику и, закусив губу, с трудом усаживаюсь на него.

— Да, знаю, но… Я уже неделю присматриваюсь к тебе, Влада. — Ксю затягивается и стряхивает пепел на хрустальное донышко. — Что-то не дает мне покоя. У тебя не было старшего брата?

В ее зеленых глазах тлеет уголек болезненной надежды, острого подозрения, неверия, и я стыдливо отворачиваюсь.

— Нет. — Мотаю головой, и она горько усмехается:

— Ну конечно же… Я брежу. Он был единственным. Да я и не об этом хотела поговорить.

Она тушит окурок, садится на Стасино место и подпирает худым плечом трухлявую раму.

— Ты хотела со мной поговорить? — Я напрягаюсь.

— Ну… да. Поэтому я здесь. — Ксю мнется, поправляет резинку на макушке, снова одергивает куцые рукава. — Не сочти за наглость, но это мой долг. Как человека, как, черт возьми, гражданина, как друга в перспективе…

— Ты меня пугаешь. — Стараюсь обратить все в шутку и разрядить обстановку, но она качает головой:

— Наши девочки, официантки, они… ведут себя по-скотски.

— Все нормально, я привыкла! — заверяю я, но Ксю перебивает:

— Нет, Влада. Ты очень крутая. Я сейчас искренне! Теперь я знаю твою историю, и… нечаянно увидела, что ты пытаешься скрыть. — Она кивает на бордовые лоскуты кожи на моих бедрах. — Твои раны — это не так уж страшно. Это твоя жизнь, твоя история, ее не нужно стыдиться. В некотором роде они — твое счастье, потому что теперь рядом с тобой не будет случайных людей. Шрамы, как лакмусовая бумажка, сразу выведут на чистую воду негодяев и притянут к тебе только обладателей чистых сердец. Ты сказала, что смирилась со смертью сестры и отпустила ее благодаря другу… Так что ты молодец.

К горлу подступает комок. Ксю искренне сопереживает мне, жалеет и поддерживает, и это не то, чего я так боялась. В ее сочувствии нет ничего унизительного.

— Спасибо… — Стираю со щеки каплю, переполняюсь благодарностью, и слезы вырываются сплошным потоком. Сорока не ошибался — эта девушка могла бы спасти человечество. Ее заботы и нежности хватило бы на всех…

Она легонько гладит меня по руке и тихо продолжает:

— Я тоже перенесла смерть любимого человека и живу с ней уже много лет.

45

В тишине натужно гудит холодильник, дождь стучит в стекла, слезы превращаются в рыдания, плечи сотрясает крупная дрожь.

— У меня уже получается спокойно говорить о его смерти. — Ксю долго смотрит на свое отражение в черном глянце ночи. — Но я больше жизни любила его.

Она расслабляется, губы трогает улыбка.

— Тогда было совсем другое время. Опасное. Странное. Жесткое и жестокое, но… самое лучшее.

Я жила в другом городе, имела кучу друзей и увлечения — сочиняла стихи, была вокалисткой в группе, бунтующим подростком и головной болью родителей. Но перед Новым 2003 годом тяжело заболел дед, и родители перебрались поближе к нему, подобрав относительно дешевый вариант в районе под названием Озерки — ты знаешь, где это… Я тогда даже не предполагала, насколько «весело» там окажется. Мутные личности ходили табунами, поигрывали ножами-бабочками, околачивались у подъездов, сально ухмылялись, орали гадости вслед… Все мои друзья остались в сотнях километров, и я задыхалась от одиночества — интернет был медленным и дорогим, мобилы имелись не у всех. Не смейся!

Пришлось перевестись в местный технарь, где в первый же день меня оттаскали за разноцветные волосы — я тогда выглядела примерно как ты.

Каждую вылазку на улицу сопровождало улюлюканье своры гопников. Меня тошнило от одного их вида, хотелось убивать. Это продолжалось раз за разом, пока… из подъезда мне навстречу не вышел Курт, мать его, Кобейн!

Это явление было настолько аномальным, что я приняла его за галлюцинацию. Но оказалось, что этот чувак — мой сосед Никита. Он так улыбнулся, что жизнь снова обрела краски. В тот день он прогулял занятия — мы уехали в Центр, забрались на крышу высотки на улице Горького и несколько часов проболтали ни о чем и обо всем. Ник растопил мое сердце и потряс своими знаниями — при такой неформальной внешности он оказался отличником. Он был… неприкаянным, нервным, но бесконечно интересным — его голова вечно выдавала больные идеи, которые наполняли смыслом пустоту, окружавшую нас.

Я завороженно слушаю Ксю. Все, что она говорит, мне известно, но под таким ракурсом кажется странным и незнакомым. Оказывается, Ник был и ее другом…

— Я стремительно влюблялась. — Она откашливается. — Шла по району с прямой спиной, не реагировала на насмешки, стойко сносила подножки и тычки, потому что вечером меня ждала новая встреча с Ником — понимание с полуслова, легкость, комфорт.

Но в один прекрасный день люк распахнулся, и на крыше появился его друг.

Ксю переходит на восторженный шепот:

— Он сразил меня. Я смеялась над шуткой Ника, но моментально забыла обо всем. Синие глаза, широкая улыбка, уверенность в каждом движении… Он навис надо мной, прищурился и быстро представился: «Сорока».

По дороге домой он взял меня за руку, и я просто пошла рядом с ним.

Между нами искрило — мозг отключался, слух отказывал, зрение подводило.

Вскоре выяснилось, что мы живем рядом. Он приходил, бросал камешек в окно, и я линяла на улицу. Прогулки были волшебными — мы ночи напролет говорили о простых и сложных вещах, смеялись, мечтали, умопомрачительно целовались… Переспали мы через неделю после знакомства, но это было естественно — я поняла, что выбор сделан, и не собиралась больше никого искать.

Сорока держал в кулаке весь мир, мог защитить, разговорить, очистить от боли и направить. В девятнадцатилетнем мальчишке таилась такая мудрость, что я и сейчас, в свои почти тридцать пять, постичь не могу.

В нем было что-то запредельное — то, что мне так и не удалось ухватить. Он ярко горел, торопился жить, словно знал, что не задержится здесь надолго.

Ксю скрывает лицо за ладонями и тяжело дышит. Она плачет.

Не решаюсь ее прерывать, по коже ползет озноб. Для нее Сорока и был самой жизнью…

— Наши отношения продлились три месяца. — Ксю снова закуривает и прячет скорбь за маской спокойствия. — Но они были кристально чистыми, честными, настоящими. Я жила за его широким плечом и забыла об осторожности. С Сорокой даже Озерки начала нулевых казались раем — над грязью и трещинами в асфальте мы летали. Но однажды меня сильно избили. — Ксю стягивает клипсу и демонстрирует изуродованную мочку. — И Сорока не смог остаться в стороне. Он пошел на разборки один, его уже ждали трое. Он погиб. А я… так и осталась висеть в воздухе.

Ксю прислоняется лбом к стеклу, вдыхает и выдыхает дым, и ее бледное отражение исчезает в его завихрениях. По ту сторону стеной стоит дождь, ночь и настоящее, а Ксю все еще находится в прошлом.